На одном из экуменических съездов православный священник, выступавший с очередным докладом, составленным по принципу: «больше слов, меньше дела!», нечаянно нарушил экуменический этикет, упомянув о существовании темной силы — демонов. Реакция зала была единодушной: присутствующие как по команде заулыбались, будто услышали веселую шутку: «значит, жив Курилка», неужели в свете сегодняшней цивилизации и культуры ночной призрак диавола еще не растаял, как тень при свете наступающего дня?
Есть вещи, которые видны на расстоянии: чем они ближе, тем более теряются их контуры; если человек стоит перед огромным колоссом,
то видит не очертания и формы, а только серый цвет камня. Демонический мир настолько близок нам, что дистанции между ним и современным человечеством почти не существует. Демонический мир стал нашим миром, и поэтому мы потеряли представление о нем; действие этого мира мы приписали самим себе. Чтобы определить и понять какое-либо явление, нужно найти свойства, характерные только для него, которые отличали бы его от других родственных ему бытийных рядов. Но демонический мир — мир зла и лжи, мир ненависти к Богу, мир разрушения и хаоса, мир отчаяния и смерти — настолько слился с содержанием нашей души, с нашими страстями: гордыней и жаждой разрушения, со стремлением найти счастье в грехе и выпить чашу этого яда до дна, что мы уже перестали понимать, где граница между человеческим и сатанинским.
В церковных песнопениях демон называется «чужим», в последовании Великого Канона есть поразительные слова: «...да не буду... я брашно (пищей) чуждему», теперь этот «чужой» стал нам родным и близким, он уже не около нас, а в нас. Его зубы вонзаются в наше сердце, но мы — не видим врага, поэтому не можем бороться с ним. Уничтожив самое понятие диавола, человечество стало перед роковым вопросом: почему его история — это ярмарка греха и пороков? Почему со­вершается столько бессмысленных жестокостей, какая сила заставляет человека стремиться к злу? Почему просыпается в душе необъяснимая ненависть к святыне? Почему у некоторых само имя «Бог» вызывает припадки злобы, похожие на приступы пароксизма?
Гуманизм, как будто бы призванный утвердить достоинство и свободу человека, на самом деле опозорил его. Он отнес демонизм к числу врожденных свойств самого человека, а душу его, получившую наименование «подсознания», представил обиталищем каких-то скрытых чудовищ, драконов, которые то спят, свернувшись в клубок, то, пробуждаясь, терзают ее, то извергают черный пламень гордыни, похоти и зла. Человек становится демоном для окружающих, хотя мы и видим чаще всего мелкого похотливого и злорадного беса. Особенно постарался в этой апологии сатаны Фрейд, «отец» современной психологии. «В начале был пол», — вот учение Фрейда; это темное влечение создало культуру, науку и религию. Согласно Фрейду, философские труды, произведения искусства, изысканная поэзия и даже человеческие доблести — все это «яркое оперение петуха», который старается привлечь внимание курицы. Все существующие неврозы и психические болезни, все исторические потрясения, по его теории, это лишь следствие неудовлетворенного сексуального чувства. И современное человечество дошло до такой внутренней развращенности, что не отвернулось с отвращением от подобного демонического уче­ния, а приняло его как родное. По Фрейду, все религии, в том числе и христианство, — это кол­лективная истерия сексуального характера. Где здесь место для демона, когда человек сам ста­новится архидемоном?

Следует сказать, что психология и психиатрия, за малым исключением, демоничны уже потому, что не признают существование диавола, скрывают его страшное воздействие на душу человека и этим самым лишают больных реальной помощи — Того единственного, Кто победил диавола.
Возникает вопрос: все ли душевнобольные одержимы диаволом; можно ли смотреть на широкий спектр душевных заболеваний — от маниакальных депрессий и визионерства до истерии — как на одержимость? Нам кажется, вопрос поставлен не совсем правильно.

Тот же процесс демонизации мы видим в современной философии. Ни в одной из крупных философских систем последних столетий не фигурирует диавол, хотя бы в виде безликой разрушительной, темной силы. Такой универсальный факт, как грех, в философских системах искажен, исковеркан или просто-напросто «забыт». В системах Канта, Шеллинга, Гегеля, не говоря уже о материалистах и позитивистах, диавол тщательно спрятан. Бог из Живой Личности превращен в некую абстрактную идею или же отождествлен с материальным космосом. Философский идеализм последних столетий представлял собой возвращение к язычеству. Философский позитивизм был направлен на то, чтобы уничтожить всякое представление о том, что лежит за пределами сенсорных чувств человека. «Богу философов» нельзя молиться. Его, как подопытное животное, охватывают усилиями интеллекта. У Гегеля «Божество» — слепой дух, запутавшийся в созданной им материальности и старающийся осознать себя самого через рассудок человека, и если есть в мире что-нибудь святое, то это именно рассудок, способный к чистому логизму.
На развалинах религии, где идеалисты и материалисты поработали дружно, как братья, на этом духовном пустыре должны были взойти самые ядовитые травы оккультизма и магии — суррогата духовности, демонического антипода религии. Философия не дала ни одного (!) ортодоксального православного философа. А те мыслители, которые считали себя православными или хотели быть таковыми, упоминали о диаволе лишь вскользь и так, что имя его можно было принять за аллегорию зла. Они оставляли диавола где-то в передней, не пуская его в гостиную. Большинство этих мыслителей — их не назовешь ни философами, ни богословами — находилось под влиянием платоно-гегелевской философии, и сделали они для Православия больше зла, нежели добра. У них нет фило­софски раскрытого учения о первородном грехе, о диаволе и той космической бездне антибытия, которая названа адом — местом забвения. А если и есть, то это — лишь жалкие попытки отрицания ада как факта, интерпретация его как некоего субъективного состояния души, оригеновская позиция по отношению к диаволу: диавол, дескать, может спастись, потому что на самом деле «он не такой уж и плохой дух». Но чаще они вообще всего этого избегают, как мифологии, недостойной интеллектуала.

Вторая половина XIX века ознаменовалась созданием одной из самых популярных научных или, точнее, псевдонаучных теорий — дарвинизма, оказавшего глубокое влияние не только на биологию и антропологию, но также на этику и социологию, на весь строй мышления современного человека. Эта биогенетическая гипотеза в глазах современных людей приобрела значение научного универсума; хотя многие крупные ученые указывали на ее ошибки, противоречия, отсутствие фактических доказательств и волюнтаризм, их голоса остались неуслышанными. Казалось, люди, зачарованные внешней стройностью этой системы, не хотят понять ее надуманность, внутреннюю пустоту алогизмов, словно боятся увидеть, что король, торжественно шествующий по главной улице науки, на самом деле — голый.
В чем притягательность этой теории, в чем секрет ее успеха? Только в том, что она отвечала духу времени. Человек хотел уверить себя в том, что он — зверь, и зверь не по произволению свободной воли, а по необходимости своей природы. Эта теория, делающая ненужным присутствие в мироздании Божества, ведет к агностицизму и атеизму, освобождая человека от нравственной ответственности за свое духовное состояние и заменяя совесть общественными правилами. Эта теория освобождает человека и от необходимости решать тяжелые, иногда мучительные вопросы о смысле жизни, поскольку дарвинизм заявляет, что человек — всего лишь продукт слепой эволюции, сцепление целой массы счастливых случайностей, из которых каждая так же редка, как отгаданный номер в лотерее. В жизни любого существа и в биологическом генезисе, согласно дарвинизму, нет ни программы, ни цели, поэтому надо не размышлять над жизнью, а удовлетворять вложенные в нас естественные инстинкты и приобретенные в процессе эволюции человека культурные потребности.
Дарвинизм уничтожил уважение к человеческой личности как образу Божию. Он уничтожил уважение к самому феномену жизни, представив историю Земли перманентной бойней. Для дарвинизма современное поколение стоит на ступенях лестницы, сложенной из костей и черепов «человекоподобных» зверей, и само оно также должно стать «удобрением», вроде навоза, для будущих, более совершенных всходов человечества. Поэтому мировые гекатомбы, лагеря смерти с пылающими кремам ториями — это не жертвенники сатаны, а ферменты эволюции. Если всю Землю опутать, как меридианами глобус, колючей проволокою, то процесс отбора наиболее способных к выживанию пойдет быстрее; а если войны, эпидемии, катаклизмы и жестокая конкуренция за право на жизнь прекратятся, то, напротив, наступит время эволюционного застоя, деградации и загнивания.  Здесь Дарвин повторяет Гераклита: «Война есть мать всех вещей».
Дарвинизм — оправдание революции,  ведь сама эволюция представляет собой непрерывную цепь микрореволюций. Принцип один, дело только в длине прыжка. Дарвинизм, уверив человека в том, что он всего-навсего интеллектуальный зверь,  оправдал убийство и садизм, как проявление естественных инстинктов, вождизм — как структуру волчьей стаи, разврат – как  природное стремление иметь больше потомства, насилие — как право сильного, которое осуществляется везде и всегда.
Дарвинизм — это ницшеанство в биологии, а ницшеанство — это дарвинизм в литературе. Характерно, что такой сатанист, как Гитлер, был одновременно дарвинистом, ницшеанцем и ок­культистом. Учение Ницше о сверхчеловеке он взял как отправную точку для теории о сверхнации. Ссылаясь на дарвинизм, Гитлер заявлял, что имеет право уничтожить низшие расы для будущей расы богов. Правительство младотурков в 1915 году, обсуждая план геноцида трех миллионов армян, проживавших в Турции, также ссылалось на учение Дарвина.
В системе Дарвина, как и в космогонии Лапласа, нет места для Бога, хотя Дарвин по воскресеньям аккуратно посещал англиканский храм в Лондоне, а Лаплас считал себя «добрым католиком». Если Ницше истерично кричал, что Бог «умер», и его вещания были похожи на театральные похороны Бога, то в дарвинизме современники увидели то, что хотели видеть — клиническую картину «смерти» Бога, и, как бы очарованные и загипнотизированные этой картиной, выдали дарвинизму мандат на научную неприкосновенность. И если Ницше по временам сам ужасался пустой и безумной свободе безбожия и плакал втихомолку о потерянном Боге, то Дарвин под сводами храма обдумывал свою теорию о происхождении видов.

Дарвинизм превратил человека из богоподобного существа в амебу, которая в процессе эволюции обрастала новыми телами. Современные гуманисты хотят противопоставить двух эволюционистов — Гитлера и Маркса — друг другу, как нравственных антиподов. При этом труп Гитлера стараются не подвергать ни анатомированию, ни перезахоронению. Вокруг этого сатаниста образовался какой-то таинственный заговор молчания, как будто в его могилу вбили осиновый кол. Но вместе с тем порой можно слышать, что этот человек был в личной жизни «романтик и поэт нордической расы», а в политике — «безумный рыцарь, который жил в мире оккультных видений и хотел разбить своим мечом скалу»; что смерть Гитлера — это последний аккорд «Песни о Нибелунгах».
Что же касается Маркса, то его пытаются выдать за благородного гуманиста, правозащитника человечества, для которого дороже всего было достоинство личности. Лидер американских психологов XX столетия Фромм стремится доказать, что «хороший» Маркс народил плохих детей и стал дедушкой преступных внуков. Фромм в сентиментальных тонах описывает сцены из личной жизни Маркса.

Коснемся и другой области человеческого знания — науки. Может показаться странным и парадоксальным сближение науки с демонизмом. Атеисты постоянно кричали о том, что наука противостоит мракобесию. Большинство верующих считает, что наука нейтральна к религии, она основывается на материальных явлениях, изучает их взаимодействие, ищет закономерности, находит законы, которые даны Творцом, и поэтому, сталкиваясь с целесообразностью мироздания, от космоса до атома, вполне объективно может подвести человека к вере в Бога. Но мы говорим не о вере, — и бесы веруют, и трепещут (Иак. 2, 19), — мы говорим здесь об ином: о способности к богообщению людей с аналитическим складом ума.
Часто люди науки, читая религиозную литературу, говорят: «Может быть, то, что написано, и правильно, но сама методология ошибочна»,
хотя на самом деле единой методологии в науке не существует: каждый крупный теоретик науки создает свою, а великие открытия вообще разрушают методологию. Научные открытия в большей части не логичны, а парадоксальны. И все-таки мы остановимся на главном принципе науки — идти от частного к общему, создавать картинную модель общего и никогда не доходить до целого. Религия, напротив, показывает духовные реалии в их цельности, а не в аналитической расчлененности; она идет от общего к частному. Для ученых, как для верующих, принадлежащих к различным конфессиям, так и для агностиков, религиозное Откровение будет казаться нарушением методологии, а чудо — ненужным диссонансом в математически точной картине мироздания. Поэтому они будут стараться снизить уровень Откровения до возможности логического анализа, а чудо — объяснить естественными причинами.
Умом, вращающимся в мире конечного, среди причинно-следственных связей, трудно поверить в Бога как в живую Личность. Они и личность будут принимать как живую организацию, то есть ограниченность. Оттого аналитический ум легко делает крен в сторону деизма или пантеизма. Там место Бога занимает космос, в одном случае — как механизм, в другом — как модификация Божества. Пример ученого, пытающегося богословствовать, это священник Павел Флоренский или архиепископ Симферопольский Лука (Войно-Ясенецкий). Их мысль постоянно ищет материального субстрата, на который она могла бы опереться; вместо полета веры — костыли доказательств, попытки создать условия, в которых можно было бы провести и повторить духовный опыт, как научный эксперимент; именно поэтому — странный для духовных лиц интерес к спиритизму и парапсихологии.
Другой пример — протоиерей Сергий Булгаков, философ, который также пытался, но так не смог стать православным богословом. Он и опоры уже не в материальном субстрате, а в формальной логике, и поэтому создает или повторяет платоно-гностическую систему, которая может быть окинута единым взором рассудка и подвергнута анализу. Здесь Божество и мироздание, Божественный план и Промысл — все втиснуто в пространство рассудка; здесь все определенно и в то же время все бездушно и плоско.
Религия идет от внутреннего к внешнему. Наука и оккультизм — от внешнего к внутреннему, от формы к субстанции. Легко верить Бога и в то же время «отделаться» от Него через деизм, решив, что Бог, оградив мир законами, скрылся от него, как отец, который, дав наследие сыну, сказал: «Теперь до тебя мне нет дела, живи сам, как хочешь»; или через пантеизм, заявив, что Бог — всё и Бог — ничто.
Ученый везде хочет найти и определить законы для Того, Кто стоит над любым законом. Для него религиозный опыт подобен научному эксперименту, химическому процессу, который происходит в колбе с реактивами. Характерно, что Мефистофель является Фаусту в первый раз не на горе Броккен, где темные духи справляют шабаш, а в научной лаборатории, где ученик Фауста Вагнер хочет посредством ртутных со                                                          единений создать в пробирке живого человека. Появившись в лаборатории, Мефистофель затем следует за Фаустом, как тень, до его могилы — это дух сомнения, дух отрицания, дух богоборчества, который обещает человеку рай на земле, а в уплату требует его душу.

Еще одним средством демонизации человечества во все исторические периоды служил театр. Театр — это сгусток страстей, поле духовной лжи, которое захватывает зрителей, как липкое растение — насекомых, в поисках нектара опустившихся на его яркие смертоносные цветы. В театре собрано все самое отрицательное, что только имеется в каждом виде искусства. В живописи, музыке и литературе носителями страстей служат картина, гамма звуков, слово, то есть опосредованный символ, а в театре — живой человек, посылающий в зрительный зал волны своих греховных чувств и переживаний. Само искусство актера — искусство включаться в другую, чужую жизнь и делать ее своей жизнью, входить в несуществующий образ и отождествлять его с собой, накладывать на себя маску и заменять ею собственное лицо. Артист — это Протей, который постоянно меняет свой облик. Поэтому искусство артиста — искусство убивать в себе личность, искусство менять цвета, как меняет их хамелеон, искусство изменять формы, подобно воде, которую переливают в разные сосуды.
На сцене невозможно передать духовное состояние, так как в истину не играют. Сцена — это концентрированное поле страстей: чем интенсивнее и ярче выражена страсть, тем глубже она проникает в сердца зрителей, тем сильнее включает их в мир фантазии и ирреальности.

Святые Отцы пишут, что демоны питаются человеческими страстями, как вампиры кровью, поэтому у театра есть свой оккультный аспект, свое оккультное поле. Характерно, что по правилам древней Церкви к крещению не допускались изготовители идолов, блудницы и артисты; занимающиеся же этими «ремеслами» после крещения отлучались от причастия и молитвенного общения. Есть и еще правило: будущий священник не должен брать в жены артистку, хотя бы она была девушкой, потому что сохранять внутреннюю чистоту, исполняя роль Клеопатры или Мессалины, невозможно. Если современные либералы называют театр «храмом искусства», то напрашивается вопрос: а кого они подразумевают под баядерами?
Еще одно сходство между йогой и тренингом артиста — это умение перевоплощаться в мысленный образ. Йоги советуют человеку создать для себя второе «я» — идеального двойника как живую личность, с которой человек хотел бы поменяться местами (при этом они подчеркивают, что слово «идеальный» означает — желательный для человека, а не подчиненный особым моральным принципам, иначе этот мысленный образ не будет жив). Затем путем медитаций, как мысленных, так и эмоциональных, человек должен отождествить себя с двойником, фактически потеряв ощущение своего реального «я». Также и для артиста необходимо вживаться в  образ своего героя до чувства исчезновения собственной личности.
В йоге практикуется упражнение, направленное на расслабление мышц тела, релаксации. Йоги называют это «асаной трупа». Подобные упражнения на расслабление входят и в трении артистов. Особое значение в йоге имеют упражнения для развития концентрации внимания, способности в течение длительного времени сосредотачиваться на каком-нибудь образе или слове,  отвлекая мысль от всего остального. Подобные упражнения присутствуют в системах всех крупных режиссеров.
Святые Отцы говорили, что человеческим страстям сопутствуют демоны этих страстей, поэтому многие места насыщены, буквально заражены страшным духовным ядом, сами стены, кажется, хранят память о том, что происходило в них, пропитаны запахом тонкого тления, который источали души их обитателей. Если театр называют «храмом искусства», то скорее можно сказать, что это школа искусства лжи, превратившаяся, по сути, в культ. Первая заповедь христианской аскетики — хранить свое сердце. Театр, напротив, открывает сердце для всех страстей.

Мы хотели бы указать и еще на одну «диверсию» диавола: его план — подорвать Православие изнутри.
Духовные знания имеют свою специфику. Религию нельзя отождествить с какой-либо силой или способностью человеческой души, будь то рассудок, эмоция или воля. Религиозное чувство глубоко отлично от них, объем ля их и проявляясь через них, оно остается в то же время особым гносисом человека. Религия — это сама онтология человеческой души. Религия требует включения в нее всей человеческой личности. Когда говорят, что религия это область человеческого сердца, то не надо забывать, что Святые Отцы под сердцем понимали не эмоциональную сферу человека (как понимают это слово в наше время), а единство познавательных сил, тот центр, откуда исходит наша мысль, где рождаются желания, принимаются решения, уже затем в области сознания воспринимающиеся как слово, эмоция и императив к действию. Для религиозного гносиса необходимо очищение души от греха и страстей, которые поражают и разъедают, подобно коррозии, способности души. С очищением сердца способность человека к духовному познанию неизмеримо увеличивается. Именно поэтому в древней Восточной Церкви богословие рассматривалось как продолжение литургики и библиологии, а  образование, приобретаемое в духовных академиях, связывалось с включением в монастырскую жизнь и строилось, как здание, на фундаменте аскетики. Богословие (область чувств) и заповеди (область воли) — взаимно проникали и пребывали друг в друге. Богословие было святостью, выраженной через слово, тайной, выведенной из глубины молчания на периферию человеческого языка. Поэтому у Святых Отцов можно встретить такой афоризм «Кто истинно молится -  тот богослов; а истинный богослов тот - кто умеет молиться». Религия одного рассудка породила схоластику; религия одних эмоций — адогматический пиетизм; религия одной воли — плоскую морализацию. Все эти три вида «религиозной аналитики» стали духовным суррогатом.